Ведьмин Кут - Елена Воздвиженская

с ума сошла. Ладно хоть детей у неё не было, одного родила и того Бог прибрал, так и жили с мужем бездетные, как и Полина с Гаврилой. Дунька бегала по деревне и кричала, что невмоготу ей, что лезут из неё иглы острые, колют тело её. Бабы крестились, мужики шарахались от неё. А после и увидали люди, что всё так и есть, как она мелет – из тела её иглы лезли наружу, так, что глядеть на это жутко было. И из рук, и из ног, и из ушей, и изо рта, отовсюду прорывались наружу острые стальные шипы и сыпались дождём на землю. Дунька выла смертным воем и по земле каталась, рвала на себе одёжу, кусала до крови руки, грызла свои пальцы. И никто к ней подойти не смел. Боялись. Так и померла она на дороге посреди деревни, вся усыпанная иглами, как ёж лесной. Похоронили её на погосте, да могила её постоянно проваливалась, не принимала святая земля гадину. Крест всегда набок заваливался, будто кто с корнем его выдирал, а возле могилы болотный запах смердил.

Прошло время. Пролетела зима снежная с сугробами да морозами, за нею весна пришла красная, май наступил, и на самую Пасху родила Полина сыновей-близнецов, Петра да Павла. Уж как боялась она второго дня, как плакала, но только не случилось больше горя горького – остались её детушки жить на этом свете. Радовались родители на них, Бога благодарили за счастье своё, а после, через три весны, родилась у них ещё и доченька Алёнушка – ясное солнышко, цветочек аленький. Родителям на радость, а братцам на смотрины – уж они и заступниками какими для сестрёнки были, никому в обиду её не давали, дружными промеж собою росли, да к другим людям ласковыми, на чужую беду отзывчивыми.

Прошли годы, состарились Полина и Гаврила, друг за дружкой ушли в мир иной, а когда хоронили их, то вились над крестом пять белых птиц, садились на холмик и ворковали.

– Встречают их сами ангелы небесные, – говорили люди, – Хорошими были они людьми, светлыми. Вечная им память!

Такая-то она жизнь, и горе испытать даёт, и радостью одаривает. Всяко в жизни бывает, да только надо жить, несмотря ни на что, да помнить, что всё к человеку возвращается – и добро, и зло. Всякая гадость вернётся тебе во стократ, и всякое добро – тоже. Всякое дело, всякий поступок записывают ангелы в книгу жизни, в которой есть каждый из живущих на земле, и после смерти человека с каждой души спросит Бог по той книге. Ничего нет у Бога напрасного – ни радости, ни горя.

Аглашин лес

Белёсая муть разлилась по-над рекою. Зябким туманом заволокло плакучие ивы да кусты с тонкими корявыми пальцами, мшистые камни, скользкие и мокрые, что пытались выползти из воды на берег, но не смогли, да так и остались навсегда лежать на кромке между рекою и песком. Тревожные волны, рождаемые ветром, набегали на камни, разбивались о них, жалуясь на что-то горько, и шепча с тоской, и вновь уходили назад. Ветер был слаб, чтобы разогнать туман, но достаточно силён, чтобы донести голоса и звуки тех, кто обитал в этом тумане.

Аглая, стояла на берегу, едва различимая в густой, молочно-серой пелене, и сама похожая на призрака в этом плывущем и клубящемся тумане, и жадно вслушивалась в звуки, приносимые ветром. Короткий всплеск раздался под купающей свои висячие косы в воде ивою. Аглая вгляделась в белёсую муть, но нет – видать то рыба пучеглазая вынырнула на миг из волн, ударив плавником по серой воде. Птица вскрикнула тревожно в тумане, шум крыльев пронёсся над головой ведьмы, и вновь стихло всё.

Аглая, закусив нижнюю губу, смотрела, сощурившись в туман, вся оборотившись в слух.

– Где же он? Скоро, глядишь, и туман развеется, что напустила я с полночи, по ночной мгле, а он и не торопится.

Но вот, зашевелились вдруг высокие камыши, закачались, зашуршали, зачавкала тинистая жижа там, где в зарослях застоялась вода, пахнуло болотом и сыростью, прелым тряпьём и рыбным духом, и из камышей показалась склизкая серовато-зелёная рука с перепонками промеж длинных, как тонкие ветки, пальцев. Рука застыла на миг, а затем согнула указательный палец, и медленно поманила Аглаю. Та тут же шагнула вперёд и торопливо подошла к зарослям, что были выше её роста.

– Наконец-то, – недовольно и строго сказала она, – Что ж так долго? Скоро, глядишь, рыбаки набегут, да бабы с бельём. Я тебя с зари жду, продрогла вся, вымокла насквозь в тумане. Уже, небось, бабка Кутыриха проснулась, сейчас всё высмотрит, ей и туман не помеха, даром, что всё плачется о своих хворях. Глаза, что у ястреба.

Из кустов показалась вторая рука, вместе с первой они раздвинули камыш, и на свет Божий выползло, чавкая и плюхая, нечто, похожее на громадного слизня, что водились на огороде у бабки Кутырихи, чей дом стоял аккурат у реки, да поедали её кочаны с огурцами. Обрюзгшее, складчатое тело, покрытое серой, с зеленовато-синими, как у утопленника пятнами, кожей, переваливалось, перекатывалось волнами, оставляя за собой на мокром песке канавку, будто волокли здесь тяжёлый мешок. Бесформенная туша оканчивалась неким подобием рыбьего хвоста с тремя плавниками на конце, а с другой стороны к ней приляпана была большая круглая голова, словно кто-то, лепивший это существо устал под конец, и приставил её к туловищу, как попало, на авось. Там, где у людей растут волосы, на голове этой прилипли ракушки, сгрудившись и намертво сросшись с хозяином, в раковинах копошились моллюски, а промеж них ползали водяные черви, запутавшись в прожилках тины и водорослей.

Голова, свесившись набок, глянула маленькими круглыми глазками, что расположились на извивающихся беспокойно отростках, на Аглаю, стоявшую напротив, в намокшем, прилипшем к телу платье, вздохнула тяжело жабрами, что расположились по бокам, и, открыв одну из складок, оказавшихся огромным «от жабры до жабры» ртом, произнесло:

– Насилу вышел из воды, тяжко мне нынче дышится, погодка не товойная была намедни. Жара проклятая, всю силу высосала. На дне отлёживался, зарывшись в холодный ил.

– Ты мне зубы не заговаривай, – погрозила ему ведьма, – Принёс то, что просила?

– А как же, только сама знаешь, за всё плата нужна. Чем отплатишь за работу?

Существо высунуло из своего рта-щели длинный синеватый язык и жадно облизнулось.

– Петухом чёрным, – кивнула в сторону Аглая.

Там, на песке, почти у самой воды лежал мешок, в котором что-то барахталось и билось.

Существо повернуло отростки туда, куда указывала девушка, воззрилось жадно на добычу.

– Поближе поднеси, тяжко мне, не доползу туда, – прочавкало оно в ответ.

– Погоди, исперва проверю, то ли принёс.

– То, то, – нетерпеливо затрясся Водяной, – Петуха давай, есть хочу.

– Рыбы тебе не стало что ли? – усмехнулась Аглая.

– Надоела рыба, вкусненького хочется, – облизнулся тот.

– С твоими запросами скоро и чёрных тварей в деревне не останется, всех тебе перетаскала, да вон, братцу твоему, Лешему.

– За всё нужно платить, всему своя цена и плата, – вновь зачавкал Водяник.

– Что есть, то есть, – согласно кивнула ведьма, – Твоя правда. Ну, давай уже, что там у тебя.

Обитатель речных глубин да тёмных омутов пошарил в своих многочисленных складках, вынул, наконец, из них то ли сучок, то ли камушек-обкатыш, и протянул девушке. Та взяла его в руки и придирчиво оглядела:

– Что-то неприглядный какой-то.

– Так ведь не первый день, чай, на дне лежал, где ж я тебе свежего возьму, с весны никто не утоп!

– Объеденный весь, – скривила губы Аглая, – Из него и свечи, небось, не выйдет, нечему гореть-то.

– Налимы поели, – развёл лапищами с перепонками Водяник.

– Да не сам ли ты погрыз, пока нёс?

Водяник отвёл виновато мутные белёсые плошки:

– Есть уж очень хотелось.

Аглая усмехнулась:

– Ладно, время поджимает, спасибо тебе.

– Держи вот, награду-то, как условились, – она подкинула трепыхающийся мешок, и Водяной, жадно схватив его, пополз с невиданной прытью обратно в камыши.

Раздался всплеск и хозяин речных омутов ушёл на дно вместе с угощеньем.

– А говорил сил нет нынче, – ведьма пожала плечами, – Ишь, как учесал, только плавник засверкал.

Она